— Она беременна! — Неожиданный поворот семейного сюжета

— Волновались? — Егор попытался скрыть усмешку, расшнуровывая ботинки.

— Вот еще! — Она качнула головой, словно ему самому стоило стыдиться подобного вопроса. — Ты у нас взрослый, сильный, самостоятельный. Что такого с тобой могло случиться?

— Тогда зачем звонить? — Егор поднял пакеты и направился на кухню, надеясь сбежать от продолжения.

— А вдруг что-то забыл купить? — Алина двигалась за ним, точно тень осеннего дерева за случайным прохожим.

— Ты ведь даже не знала, что я в магазин иду, — пробормотал он, заглядывая в холодильник.

— Ну, хоть мозги у тебя есть! Хлеба и молока-то в доме не было!

Егор, не отвечая, вытащил из пакета буханку и пачку молока, уложил их на стол.

— А соль купил?

Коробка соли мягко приземлилась на столешницу.

— А масло?

— Вот оно, — две пачки масла вынырнули из другого пакета.

— А подсолнечное где?

— Алина! Пятилитровка под столом! — Егор резко выпрямился, глядя на жену с легким раздражением. — Это допрос или что?

— Проверка на профпригодность, — ответила она с лукавой улыбкой, выходя из кухни.

Егор остался один. Он сел, упершись локтями в стол, глядя на ужин, который терпеливо ждал его на плите.

«Семейная проверка на прочность… Пронесло. Главное, чтобы и дальше так,» — мелькнула у него мысль, когда он, не торопясь, отрезал кусок хлеба.

На часах было половина девятого. Алина строго не ела после шести, а дочери ужинали в семь. В это время Егор почти всегда ел один — в своем собственном мире маленьких побед.

Эти разговоры — словно испытание на прочность, каждый раз обнажающее незримую трещину.

Егор сидел на кухне, осторожно вращая вилку в тарелке с остывающей лапшой. На стене мерцала тень от лампы, будто напоминание о давно прошедших вечерах. «Проверка твоей бдительности», как назвала это Алина, превратилась в её неизменный ритуал.

«Когда-то ведь всё было иначе… — мелькнуло у него. — Но сейчас так проще.»

Он поднёс вилку ко рту, но тут раздался голос:
— Егор! Сколько ты там ещё будешь сидеть? — раздражение просочилось сквозь двери, разрушая его иллюзорное уединение.

«Не повезло…» — устало подумал он, поднимаясь и направляясь в комнату.

Алина встретила его взглядом, в котором укор и вызов переплетались так плотно, что их уже нельзя было разделить.

— Скажи честно, ты меня ещё любишь?

Егор замер. Такие вопросы всегда ставили в тупик. Ответы на них никогда не приносили мира.

— Люблю, — тихо сказал он. — А что?

— А ничего, — она хмыкнула, но в голосе уже звенел скрытый упрёк. — Просто ты меня совсем не замечаешь. Конечно, работа важна, я понимаю, но семья важнее.

— Я помню, — ответил он, стараясь говорить спокойно.

— Что ты помнишь? Когда ты в последний раз дарил мне цветы?

— На прошлой неделе, — выдохнул он, прекрасно понимая, что остановить этот разговор теперь невозможно.

— Эти три жалкие розы ты называешь цветами? Какая любовь, такие и цветы, — в голосе её уже звучала обида. — Ты хоть понимаешь, что такое семья? Это когда всё «должно быть прекрасно или замечательно»! А у нас? У нас всё просто «нормально»!

Егор молчал.

— Ты слушаешь меня? — её голос дрогнул, как натянутая до предела струна.

Слушал. И думал, что завтра обязательно принесёт ей букет — большой, яркий, пусть даже вычурный. Но в душе уже знал: никакие цветы не исправят то, что стало между ними.

«Не в цветах дело. И не в норме,» — подумал он, опуская взгляд.

Семья. Ответственность. Эти слова висели в воздухе, словно упрёк, и Егор чувствовал, как усталость накатывает на него новой волной.

Он стоял посреди кухни, будто перед линией фронта. Война вспыхнула внезапно, из ничего, и теперь оставалось только спасать уцелевшие осколки своего достоинства.

— Алина, прости меня. Я исправлюсь. Честное слово, стану хорошим мужем.

Она смерила его взглядом, холодным и оценивающим, как у опытного мясника, который думает, что ещё можно выжать из почти испорченной туши.

— Ладно, — вздохнула наконец, — скажи девочкам, чтобы ложились, а я постелю.

Егор, идя к детской, чувствовал, как в груди зреет недоумение.

«За что я извинился? — думал он. — И каким ещё „хорошим мужем“ мне нужно стать, если я и так хороший? Даже тёща меня уважает! А это, между прочим, чего-то да стоит.»

Он уложил дочерей, стараясь быть как можно тише. Но когда вернулся в спальню, внутри уже кипело.

— Послушай, Алина, — остановился он в дверях, нахмурившись, — а эти твои нападки вообще когда-нибудь закончатся?

Она замерла, с подушкой в руках.

— Это ещё что такое?

— А вот это, — он шагнул вперёд, будто разрывая невидимую преграду, — это уже перебор! Сначала ты меня обвиняешь, что я задержался в магазине, хотя даже не сказала, что туда надо. Потом проверяешь покупки, как таможенник. А эти вечные «любишь — не любишь» — это вообще театр абсурда!

— В чём ты меня обвиняешь? — её голос стал холодным, как лёд.

— Я? — он рассмеялся коротко, почти зло. — Я не обвиняю. Я прямо говорю: «хватит трепать мне нервы»! Я не железный, Алина! У меня терпение на исходе!

Она швырнула подушку на кровать.

— Господи, один раз у меня было плохое настроение, а ты уже сцены устраиваешь! — голос её рос, как волна перед штормом. — Вместо того чтобы спросить: «Дорогая, что случилось?» — ты начинаешь читать нотации, как двоечнику!

Егор покачал головой, будто пытался сбросить её слова, как ненужный груз.

Молчание повисло между ними, напряжённое и острое. Оно било сильнее любых фраз, и Егор понял, что этот разговор — только вершина чего-то куда более глубокого.

Настроение у тебя плохое не один раз, а стабильно три-четыре раза в неделю, — произнёс Егор, облокотившись на дверной косяк. — И каждый раз это заканчивается нервным тиком у меня.

— Да ты не понимаешь, как мне тяжело! — выкрикнула Алина, но в её голосе вместо злобы слышалась усталость.

Егор сел на край кровати.

— Алина, я тебя люблю, но мы так не можем. Надо как-то «решать наши проблемы по-другому», без этих постоянных бурь.

Она отвернулась, уставившись в одну точку. Потом медленно опустилась рядом с ним.

— Ладно, — едва слышно сказала она. — Давай попробуем.

Но в её словах не было уверенности, и он это почувствовал.

Егор поднялся и, пройдя к двери, обернулся.

— Предупреждаю, — сказал он хриплым голосом. — Продолжишь так же — уйду.

Алина резко повернула голову, прищурилась, будто от яркого света, и вдруг рассмеялась:

— Куда? К своей мамочке? Ну, привет ей тогда!

— Всё! — резко бросил он. — Это была последняя капля!

Она попыталась что-то сказать, но он поднял руку, будто защищаясь.

— Ухожу на кухню ночевать, — сказал Егор, забирая плед. — А утром уйду насовсем. У тебя ночь, чтобы подумать. Не рыдать, не истерить, а «разобраться в своём поведении».

На раскладушке было тесно и неудобно, но это уже не имело значения. Сквозь тонкие стены он слышал, как Алина звонила своей матери, срывающимся голосом рассказывая, что он, видите ли, «уходит». Его сердце сжималось: он всё ещё любил её, как в первый день, но силы выносить её нескончаемые перепады настроения у него больше не было.

Алина всегда была такой. Яркой, шумной, эмоциональной, как солнечный всплеск в дождливый день. Она выделялась среди подруг, которые рядом с ней выглядели бледными тенями. Именно это когда-то и покорило Егора: её энергия, её неподдельный огонь.

Но жить под одной крышей с таким человеком оказалось совсем другим испытанием. Её бурные эмоции держали его в постоянной боевой готовности: то нужно было утешать её слёзы, то ловить её заразительный смех. И чем дальше, тем больше он чувствовал себя на пороховой бочке, не зная, какой её взрыв ждать в следующий раз.

Жизнь у них была… как сказать? Насыщенной.

— Слушай, сосед, — как-то остановил его Фёдор на лестничной площадке, нервно почесывая затылок. — А за что это она вчера на тебя кричала?

Егор улыбнулся, словно это был самый обычный вопрос:

— Обычные семейные шероховатости. Мы уже помирились.

Фёдор прищурился.

— Помирились? Да весь подъезд слышал, как вы мирились! У вас там что, скачки?

— Нет, — пожал плечами Егор, — это мы танцевали.

Фёдор покачал головой, тяжело вздохнул:

— Знаешь, дружище, танцы — это точно не ваше.

Со временем их примирения становились всё реже, а потом исчезли совсем. Ссоры обрывались тишиной, натянутой, как старая бельевая верёвка. Егор всё больше понимал, что даже если попробовать завязать на ней новый узел, он всё равно развяжется.

Когда у Алины портилось настроение, буря возникала буквально из воздуха. Обвинения, которые могли бы поставить в тупик целый суд присяжных, падали на него, как глыбы с горы.

А потом наступал день — яркий, солнечный, с сияющей Алиной, полной смеха и шуток. И никто, никто даже не заикался о том, что вчерашняя гроза разрушила их дом до основания.

Но в душе Егора крепло чувство, что так больше нельзя. Ведь семья — это не только хаос и страсть. Это ещё и «умение слышать друг друга», и этой простой истины им будто не хватало с самого начала.

Годы тянулись, медленно, будто застревая в песках. Родилась первая дочь, потом вторая. Свет, который принесли дети, казалось, должен был разогнать мрак, но вместе с ним пришла новая усталость. Жизнь всё больше напоминала бег по кругу, из которого не видно выхода.

Алина оставалась такой же: то светилась, как летнее солнце, то обрушивалась, как грозовая туча. Только теперь её радость утомляла Егора почти так же, как и гнев.

— Чего домой не идёшь? — спросил Фёдор, проходя мимо беседки, где Егор сидел уже второй вечер подряд.

— Воздухом дышу, — коротко ответил он.

Фёдор фыркнул.

— Врёшь. Ты третий день этим воздухом дышишь. Что, дома совсем невмоготу?

Егор молчал, будто решая, стоит ли говорить.

— Ноги не идут, — наконец сказал он, с трудом выдавливая слова.

Фёдор усмехнулся.

— Ну что там на этот раз? Опять громы и молнии? Или у неё праздник прямо с порога?

Егор только качнул головой, глядя куда-то в сторону. «Праздник», подумал он. А может, и правда праздник, только не для него.

Егор пожал плечами:

— Да какая разница? Что скандал, что праздник — для меня одно и то же. Ни сил, ни желания больше.

Фёдор сел рядом, хлопнул его по плечу:

— Ты бы своей объяснил, что ты уже не мальчишка. Я своей так и сказал: «Эмоции — к подругам, а дома — тишина». Теперь всё ровно: ни истерик, ни фейерверков.

— Моей объяснять бесполезно, — отмахнулся Егор. — Не любил бы — давно ушёл.

— А так? Мучиться будешь, пока она тебе нервы на кулак не намотает?

— Видимо, — усмехнулся Егор, — или пока не разлюблю.

Он задумался. Если взять общий фон их жизни, то всё вроде бы сходилось: дни скандалов чередовались с днями радости. Иногда даже казалось, что всё как в первые годы брака. Но за каждым светлым периодом всегда следовала буря.

Егор понимал, что «жить в постоянных эмоциональных качелях» непросто. Но всё же он считал: усталость от радости лучше, чем от претензий и криков. Только вот с каждым месяцем усталость становилась всё глубже.

Старшей дочери исполнилось шестнадцать, младшей — двенадцать, а Егору — за сорок. Возраст не пугал, но внутри что-то тревожно скрипело, словно в доме, где слишком долго откладывали ремонт.

Алина, казалось, сама не справлялась с собой. Радость исчезала, а «негативные эмоции в отношениях» всё чаще заполняли их дом. Претензии, как нитки, плотно опутали его жизнь. Егор задерживался на работе, сидел на лавочке у подъезда, лишь бы не слышать вечных упрёков.

Тем временем, Алина рыдала в трубку, изливая душу матери:

— Мам, я жду его, готовлю ужин, а как придёт — раздражает! Скажет что-нибудь — и я, как бешеная, кусаюсь. А потом стыдно, люблю же его!

На другом конце провода Вера Георгиевна молча натянула сапоги.

Егор открыл дверь и столкнулся с тёщей и тестем — грозными, как рыцари при дворе королевы.

— Боря, уведи гражданина, — скомандовала Вера Георгиевна. — А я с дочкой поговорю.

Егора вытеснили на кухню. Тесть, усевшись напротив, только произнёс:

— Вера велела сидеть тихо — значит, сидим.

Через двадцать минут тёща появилась с загадочной улыбкой:

— Значит, решил дочь бросить?

— Да она заела меня, — отмахнулся Егор. — Каждый день скандал!

— А ты знаешь, почему? — Вера Георгиевна прищурилась. — Забыл, как она носила первых двух?

Егор напрягся:

Конец.